Самоцензура: как не потерять голос под давлением общества и государства?

Что такое самоцензура? Думаю, наиболее точно было бы определить ее как ограничение, которое человек накладывает на выражение своих мыслей, руководствуясь представлением о групповом давлении. При этом совершенно неважно, является ли это групповое давление настоящим или воображаемым, достаточно лишь того, чтобы человек в него поверил. Конформизм — понятие родственное, но не совсем синонимичное, так как для меня это просто принятие общественного порядка как должного. Такая модель поведения может быть осознанной, а может быть и не очень, потому что огромное количество людей проживает целые жизни без понимания, что они конформисты. В то время как самоцензура — результат мышления и сознательного выбора ограничить себя в угоду социуму. Антипод самоцензуры — самовыражение: сознательное обличение собственных мыслей в форму, наиболее точно передающую внутреннее эмоциональное состояние без прицела на общественное давление. Почему рассуждения об этом сейчас важны? Потому что эпоха свободного интернета подошла к концу и уступила место миру, в котором:

Именно поэтому в следующий раз, выражая собственное мнение — в соцсетях, СМИ или просто на публике, — я рекомендовал бы поразмыслить над тезисами этой статьи и выбрать тот баланс между самовыражением и самоцензурой, который вы готовы принять.

Несмотря на то, что взрослые люди в большинстве своем должны знать, что не нужно поддаваться на «слабо», часто встречается мнение, что самоцензура — это порождение страха и дело низкое, к которому ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах прибегать не стоит. Однако реальность гораздо сложнее. Мой личный опыт говорит о том, что, конечно, самоцензура может быть вызвана страхом, но иногда и нечто большим. Например, вы же не суете пальцы в розетку, зная, что вас ударит током, или не касаетесь раскаленной плиты, ожидая ожога. Разумеется, в отличие от законов физики, законы авторитарных режимов исчезают вместе с ними, но их несоблюдение имеет вполне реальные последствия. В таких случаях ваше решение что-то не оглашать — это что-то большее, чем страх.

Я помню как минимум два случая, когда в результате моей общественной и политической деятельности мои родные в России получали угрозы преследования за то, к чему они прямого отношения не имели. В эти моменты реальный вопрос для меня состоял в том, готов ли я расплатиться за свое мнение будущим или свободой своих близких? Мне повезло с семьей, и тяжесть моего персонального выбора была смягчена выбором общим. Я был не готов расплачиваться судьбой родных, но и от собственных взглядов отказываться не стал, балансируя на болезненной грани между дозволенным и запрещенным, пока война не перечеркнула правила этой игры и всей семье не пришлось уехать, чтобы не попасть под преследования. Тем не менее я никогда не стану осуждать людей, выбравших полное молчание в ответ на угрозы. Мало что может сравниться с чувством леденящего ужаса от мысли о том, что твоих близких посадят из-за тебя.

Таким образом, в авторитарных обществах самоцензура становится единственным способом сохранить что-то важное, жертвуя формой. Именно по этой причине блогеры или либеральные СМИ, все еще зарегистрированные или пытающиеся работать в России, соглашаются вешать на себя плашки иноагентов или использовать кремлевский новояз, обязывающий называть войну СВО. Именно по этой причине журналист и нобелевский лауреат Дмитрий Муратов, даже будучи за границей, не называет Путина военным преступником, но критикует западных политиков за то, что они все еще готовы с ним торговать и торговаться. Недосказанное в такой речи звучит гораздо громче, чем произнесенные слова. Все это нужно, чтобы попытаться достучаться до тех, до кого достучаться все еще возможно; пытаться делать хорошее там, где делать его стало невероятно трудно. Смеяться над этим или обвинять в трусости, когда ни вам, ни вашим близким ничего не грозит за иную точку зрения, — безусловно, легко, но не выдает ничего, кроме плохой эмпатии.

Ошибочно думать, что самоцензура — это явление, характерное исключительно для авторитарных государств. Демократические общества тоже обладают своими правилами, установками и обычаями, которые могут выставлять ограничительные социальные рамки. Рамки эти далеко не всегда проходят по линии законов, и Эстония с ее вторым и несомненно заслуженным местом в рейтинге свободы прессы является прекрасным примером. Между первыми статьями в Delfi, проливающими свет на темную историю Йоханны-Марии Лехтме и деньги, исчезнувшие из крупнейшей некоммерческой организации Slava Ukraini, прошло более двух с половиной лет. Сейчас общественный консенсус склоняется в сторону давления на прокуратуру и требования более сурового наказания для Лехтме не только за злоупотребление доверием и материальный ущерб, которые являются предметом обсуждения сейчас, но также за мошенничество, множественные свидетельства которому были предъявлены как со стороны эстонских, так и украинских общественников. Однако так было далеко не всегда.

В апреле 2023 года журналист Мартин Лайне проявил заметную самоцензуру, оглашая на тот момент семь причин, по которым деятельность Slava Ukraini была подозрительной. Тем не менее, несмотря на осторожность в выбранных формулировках, первая реакция на статью была крайне негативной, где только ленивый не обвинял расследователя в предвзятости, работе на Кремль и подрыве доверия к благородному делу пожертвований стране, подвергшейся нападению агрессивного соседа. Сама Лехтме, пользуясь значительным на тот момент авторитетом, называла появившиеся публикации информационной атакой. Однако, по мере появления все новых и новых доказательств, общественное давление постепенно переместилось на нее саму, в результате чего она покинула свое НКО, потеряла место в Рийгикогу, оказалась на скамье подсудимых, попутно оттолкнув от фандрайзинга множество людей, еще вчера готовых жертвовать деньги на благо Украины.

Чем же была обусловлена самоцензура в этом случае? С одной стороны, деликатностью темы: журналисты не могли не знать о том, что в тех условиях подобная статья обречена вызвать гнев заметной части общества. С другой стороны, из-за тяжести обвинения и того, что отвернуть жителей Эстонии от помощи Украине было бы на руку России. С третьей стороны, из-за доверия, оказанного Лехтме, признать обвинения в ее адрес было крайне тяжело, так как психологический эффект от подобного предательства был и остается крайне заметным. Вновь самоцензура предстает не как абсолютное зло, а как способ донести информацию до людей в том виде, в котором они готовы ее принять в конкретный момент, без того, чтобы уходить в отказ и противоречие.

Самоцензура — это не просто капитуляция перед давлением и не всегда проявление слабости. Иногда это сознательный выбор, продиктованный стремлением защитить близких, сохранить возможность говорить, пусть и в ограниченной форме, или донести важную мысль до аудитории, которая пока не готова услышать всю правду. Но этот выбор никогда не бывает легким: он требует постоянного взвешивания, где граница между компромиссом и потерей себя становится почти невидимой.

В мире, где давление — будь то авторитарное или общественное — формирует рамки дозволенного, самоцензура может быть как инструментом выживания, так и ловушкой, отдаляющей нас от истины. Главное — не забыть задавать себе вопрос: где та грань, за которой молчание перестает быть защитой и становится соучастием?

______________

<sub>Эта статья была опубликована в рамках PERSPECTIVES – нового бренда независимой, конструктивной и многоперспективной журналистики. PERSPECTIVES софинансируется ЕС и реализуется транснациональной редакционной сетью из Центрально-Восточной Европы под руководством Гёте-института. Узнайте больше о PERSPECTIVES.

Со-финансировано Европейским Союзом.

Однако высказанные мнения и взгляды принадлежат исключительно автору(ам) и не обязательно отражают позицию Европейского Союза или Европейской комиссии. Ни Европейский Союз, ни предоставляющий финансирование орган не несут ответственности за их содержание.</sub>