Фото: Энни Спратт, источник: Unsplash.
В последнее время ко мне все чаще возвращаются воспоминания, которые я когда-то спрятала в самые глубокие уголки своей памяти. Они всплывают в самых обыденных моментах: когда я перебираю гардероб и надеваю брюки с прошлого сезона, когда примеряю в магазине платье, которое мне очень нравится, когда занимаюсь спортом или заказываю еду. Эти воспоминания стали появляться все чаще, вызывают тревогу и заставляют меня глубже задумываться о своем нездоровом отношении к еде, а также о политических причинах, стоящих за этим.
Возвращение героинового шика
Я прекрасно помню, как одноклассница впервые принесла в школу тогда очень известный антидепрессант, продававшийся только по рецепту. Маленькие желтые таблетки обещали нам подавить аппетит. Она носила их в круглой коробочке от мятных конфет, чтобы мама не нашла. Нам тогда было по 14 лет. В это же время снова стал популярным стиль «героиновый шик». С экранов наших телефонов и компьютеров на нас смотрела усталая, но красивая Кейт Мосс. Девушки с темными кругами под глазами, худые до костей, с впалыми щеками и сигаретами казались нам божественными. Мы скачивали их фотографии и пересылали друг другу.Обменивались статьями о диетах и травах, которые подавляют голод или вызывают рвоту. Вели дневники, куда записывали, сколько часов мы не ели. Пробовали курить сигареты, чтобы заглушить голод. Таких как я были сотни: в школах, соседних городах, в интернете. Я взвешивалась каждый день. В пятнадцать лет я паниковала, если весила больше 40 килограммов. И заставляла себя не есть весь день, пока в дневнике не появлялся идеальный ноль.
Никто из моей семьи не обращал на это особенного внимания. С детства я ходила в кружки танцев и гимнастики, всегда была стройной. Все привыкли, что я худая. Мне казалось, если я наберу вес, то разочарую их. Особенно тренера по гимнастике, которая била девочек по животу, если хоть что-то выступало. Быть худой означало быть красивой. Высшим достижением в 14 лет была возможность обхватить свое бедро так, чтобы большие и средние пальцы замкнулись в кольцо.
Мы прятались за своим весом, как за щитом. Кто-то от одиночества и непонимания, кто-то от родительской жестокости, школьных проблем или первой любви. Когда мы поняли, что управлять жизнью не получается, решили хотя бы контролировать свой вес и перестали есть. А если не знали, где спрятаться от боли и несправедливости, выбирали другой путь. Мы заедали все сладким и прятали конфеты под подушку, чтобы их никто не нашел.
Я до сих пор не понимаю, как мне удалось выбраться из этого без серьезных последствий. Я видела, как мои близкие причиняли себе вред, падали от усталости и голода, как у них выпадали волосы и ломались ногти. Многим так и не удалось вылечиться. Среди всех моих подруг нет ни одной, у кого не было бы токсичных отношений с едой.
Даже после терапии в голове иногда мелькает мысль: «Может, не есть сегодня обед?» До сих пор время от времени я испытываю чувство вины, когда ем калорийную, вредную пищу или сладости — хотя понимаю, что это не конец света.
Я ищу ответ на вопрос: почему так много девочек прошли и проходят через это? Несомненно, это глобальное явление, усиленное социальными сетями, которые рекламируют опасный и «волшебный» Оземпик как легкое средство для похудения и способствуют нездоровому восприятию своего тела. Объяснение такого явления в моем регионе имеет политические и исторические корни. Я принадлежу, пожалуй, к первому поколению, родившемуся в независимой Украине, которое жило в относительном достатке. Но нам пришлось справляться с неосмысленным наследием предков так, как мы умели.
Никто из моей семьи не обращал на это особенного внимания. С детства я ходила в кружки танцев и гимнастики, всегда была стройной. Все привыкли, что я худая. Мне казалось, если я наберу вес, то разочарую их. Особенно тренера по гимнастике, которая била девочек по животу, если хоть что-то выступало. Быть худой означало быть красивой. Высшим достижением в 14 лет была возможность обхватить свое бедро так, чтобы большие и средние пальцы замкнулись в кольцо.
Мы прятались за своим весом, как за щитом. Кто-то от одиночества и непонимания, кто-то от родительской жестокости, школьных проблем или первой любви. Когда мы поняли, что управлять жизнью не получается, решили хотя бы контролировать свой вес и перестали есть. А если не знали, где спрятаться от боли и несправедливости, выбирали другой путь. Мы заедали все сладким и прятали конфеты под подушку, чтобы их никто не нашел.
Я до сих пор не понимаю, как мне удалось выбраться из этого без серьезных последствий. Я видела, как мои близкие причиняли себе вред, падали от усталости и голода, как у них выпадали волосы и ломались ногти. Многим так и не удалось вылечиться. Среди всех моих подруг нет ни одной, у кого не было бы токсичных отношений с едой.
Даже после терапии в голове иногда мелькает мысль: «Может, не есть сегодня обед?» До сих пор время от времени я испытываю чувство вины, когда ем калорийную, вредную пищу или сладости — хотя понимаю, что это не конец света.
Я ищу ответ на вопрос: почему так много девочек прошли и проходят через это? Несомненно, это глобальное явление, усиленное социальными сетями, которые рекламируют опасный и «волшебный» Оземпик как легкое средство для похудения и способствуют нездоровому восприятию своего тела. Объяснение такого явления в моем регионе имеет политические и исторические корни. Я принадлежу, пожалуй, к первому поколению, родившемуся в независимой Украине, которое жило в относительном достатке. Но нам пришлось справляться с неосмысленным наследием предков так, как мы умели.
Меланхолическая еда
Земля моей страны до сих пор хранит травму Голодомора, искусственного голода, устроенного сталинским режимом. Он унес жизни миллионов людей. Сегодня десятки стран, включая Словакию и Эстонию, признают это геноцидом. Голодомор повлиял и на мою прабабушку. Она всегда заставляла меня доедать все, что было на тарелке. Она говорила, что еду нельзя оставлять на потом, потому что она может испортиться. Выбросить недоеденное считалось большим грехом, даже если еда подгорела, скисла или покрылась плесенью. Если плесень можно было срезать, то остальное все равно нужно было съесть.
Моя бабушка из Центральной Украины держала в холодильнике отдельную полку с продуктами, привычными ей со времен СССР: вареная колбаса, сосиски, жирный майонез. На завтрак она всегда ела суп, который я терпеть не могла: много воды, картошка, гречка, жареная морковь. Все, что она готовила, было жирным и на вкус одинаковым. Еда для нее была способом быстро насытиться и дотянуть подольше. Вкус значения не имел.
Мое поколение не знало продуктового дефицита, с которым сталкивались наши родители и бабушки. Я выросла на рассказах о 90-х. Мне рассказывали, что люди обменивали говяжьи и свиные кости, чтобы сварить бульон. Рабочие воровали еду с заводов, продукты доставали через очереди, знакомства и бартер. Если не было денег, не было и еды. Только позже родители начали учиться получать удовольствие от вкуса. Это стало возможным, когда ушел страх перед голодом и нехваткой.
Украинская исследовательница Олена Стяжкина пишет, что украинцы, рожденные в 70–80-х, часто не имеют «любимого блюда». У них есть только меланхолические блюда, возвращающие их в детство: советское мороженое, хлеб с маслом и сахаром. Нашим родителям пришлось вырываться из замкнутого круга советской гастрономии, где вкус был свободой, а свобода была запрещена. После провозглашения независимости Украины они сами учились вкусу, открывали новые продукты, учились готовить и сочетать их.
Мы же росли с прабабушками, чьи привычки сформированы Голодомором, с бабушками, передававшими травму переедания по праздникам, безвкусной еды и постоянного дефицита. Родители часто не знали, какие «здоровые привычки» нам привить. Мы прятали шоколад, потому что он был под запретом и строго контролировался. Выливали невкусный суп, пока никто не видел. В моменты стресса и тревоги мы шли к еде, потом испытывали за это вину. Чувство защищенности заменяли чувством сытости. Награждали себя перееданием или голодом.
Если вы когда-либо чувствовали что-то подобное, вы не одиноки. Понимание того, что расстройства пищевого поведения не всегда связаны с самой едой, приходит не сразу. Найти выход из этого круга и научиться принимать себя непросто. Даже после терапии старые привычки могут возвращаться. Возможно, первый шаг — это признать, что еда иногда становится инструментом давления и контроля. Понимание этого помогает двигаться вперед и строить мир, в котором отношения с едой перестанут быть источником боли.
Моя бабушка из Центральной Украины держала в холодильнике отдельную полку с продуктами, привычными ей со времен СССР: вареная колбаса, сосиски, жирный майонез. На завтрак она всегда ела суп, который я терпеть не могла: много воды, картошка, гречка, жареная морковь. Все, что она готовила, было жирным и на вкус одинаковым. Еда для нее была способом быстро насытиться и дотянуть подольше. Вкус значения не имел.
Мое поколение не знало продуктового дефицита, с которым сталкивались наши родители и бабушки. Я выросла на рассказах о 90-х. Мне рассказывали, что люди обменивали говяжьи и свиные кости, чтобы сварить бульон. Рабочие воровали еду с заводов, продукты доставали через очереди, знакомства и бартер. Если не было денег, не было и еды. Только позже родители начали учиться получать удовольствие от вкуса. Это стало возможным, когда ушел страх перед голодом и нехваткой.
Украинская исследовательница Олена Стяжкина пишет, что украинцы, рожденные в 70–80-х, часто не имеют «любимого блюда». У них есть только меланхолические блюда, возвращающие их в детство: советское мороженое, хлеб с маслом и сахаром. Нашим родителям пришлось вырываться из замкнутого круга советской гастрономии, где вкус был свободой, а свобода была запрещена. После провозглашения независимости Украины они сами учились вкусу, открывали новые продукты, учились готовить и сочетать их.
Мы же росли с прабабушками, чьи привычки сформированы Голодомором, с бабушками, передававшими травму переедания по праздникам, безвкусной еды и постоянного дефицита. Родители часто не знали, какие «здоровые привычки» нам привить. Мы прятали шоколад, потому что он был под запретом и строго контролировался. Выливали невкусный суп, пока никто не видел. В моменты стресса и тревоги мы шли к еде, потом испытывали за это вину. Чувство защищенности заменяли чувством сытости. Награждали себя перееданием или голодом.
Если вы когда-либо чувствовали что-то подобное, вы не одиноки. Понимание того, что расстройства пищевого поведения не всегда связаны с самой едой, приходит не сразу. Найти выход из этого круга и научиться принимать себя непросто. Даже после терапии старые привычки могут возвращаться. Возможно, первый шаг — это признать, что еда иногда становится инструментом давления и контроля. Понимание этого помогает двигаться вперед и строить мир, в котором отношения с едой перестанут быть источником боли.
Перевела Анастасия Бондаренко
______________
Эта статья была опубликована в рамках PERSPECTIVES – нового бренда независимой, конструктивной и многоперспективной журналистики. PERSPECTIVES софинансируется ЕС и реализуется транснациональной редакционной сетью из Центрально-Восточной Европы под руководством Гёте-института. Узнайте больше о PERSPECTIVES.
Со-финансировано Европейским Союзом.
Однако высказанные мнения и взгляды принадлежат исключительно автору(ам) и не обязательно отражают позицию Европейского Союза или Европейской комиссии. Ни Европейский Союз, ни предоставляющий финансирование орган не несут ответственности за их содержание.
______________
Эта статья была опубликована в рамках PERSPECTIVES – нового бренда независимой, конструктивной и многоперспективной журналистики. PERSPECTIVES софинансируется ЕС и реализуется транснациональной редакционной сетью из Центрально-Восточной Европы под руководством Гёте-института. Узнайте больше о PERSPECTIVES.
Со-финансировано Европейским Союзом.
Однако высказанные мнения и взгляды принадлежат исключительно автору(ам) и не обязательно отражают позицию Европейского Союза или Европейской комиссии. Ни Европейский Союз, ни предоставляющий финансирование орган не несут ответственности за их содержание.
