Может ли демократия существовать без правды? Или, наоборот, именно правда ей мешает? Ведь если кто-то считает свою точку зрения единственно верной, это может привести к фанатизму. Как либеральная демократия, основанная на свободе слова и обсуждениях, может сосуществовать с идеей объективной истины? Не становится ли правда чем-то, что не подлежит обсуждению, и тем самым подрывает основы открытого общества? А может, сила демократии как раз в том, что она признает: у людей могут быть разные взгляды на мир и человека, и все они имеют право на существование?
Этими вопросами автор данной статьи вдохновился после выступления Омри Бёма на Юденплац — исторической площади в центре Вены, связанной с еврейским наследием и памятью о Холокосте. Это выступление было одной из частей публичного цикла «Послание Европе». Бём, израильский философ и преподаватель в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке, размышлял о том, каким должно быть современное послание Европы миру.
Какие ценности она может считать универсальными — то есть важными и справедливыми для всех, в любое время и в любой точке мира? Или, наоборот, Европа должна отказаться от универсализма и не навязывать свои идеи другим регионам, особенно тем, которые раньше были под ее колониальным влиянием?
Вчерашние палачи и вчерашние жертвы
Автор не случайно поднимает эту тему — она касается самой сути того, как Запад видит себя и свои ценности. Причем вопрос универсальности ценностей проявляется как в крупных конфликтах вроде войны в Газе, так и в спорах о том, чему учить студентов в университетах.
Начнем с первого примера. Как отмечает Омри Бём, для многих левых, особенно тех, кто придерживается постколониального взгляда, палестинцы считаются символом борьбы против европейского колониализма. В таком контексте осуждение насилия со стороны ХАМАС, в том числе нападений на мирных жителей, может восприниматься как попытка «обелить» колониализм или обесценить страдания палестинцев. Возникает вопрос: вправе ли европейцы осуждать такие действия, если сами они когда-то были угнетателями, а сейчас критикуют тех, кто, по мнению постколониальных мыслителей, защищается от несправедливости?
Сторонники постколониального подхода считают, что любые попытки оценивать поведение угнетенных народов по общим стандартам — это лишь новая форма старого европейского господства. По их мнению, настоящее освобождение наступит только тогда, когда такие группы сами начнут определять, что для них правильно, а что нет. Им не нужно перенимать нормы, которые Европа считает «просвещенными» и «универсальными», ведь именно Европа раньше диктовала им свои правила, и теперь не имеет права делать это снова.
С другой стороны, как отмечает Бём, существует и противоположная точка зрения, особенно заметная в Германии. В ней Израиль, как еврейское государство, воспринимается как символ исторических страданий и, следовательно, народ, имеющий особое право на самооборону. Сторонники этой позиции считают: если кто-то требует от Израиля быть демократичным государством для всех граждан и подчиняться международному праву, то он тем самым ставит под сомнение особый статус евреев как народа-жертвы Холокоста. А значит, ограничивает их право защищать себя так, как они считают нужным. С точки зрения этой логики, никакие универсальные нормы не могут применяться к евреям, потому что история сделала их исключением. Попытка установить для них «общие правила» воспринимается как высокомерие со стороны Европы. Те, кто когда-то были палачом, не имеют морального права учить тех, кто был жертвой.
Хотя примеры с палестинцами и израильтянами кажутся противоположными, в обоих случаях речь идет об одном и том же — об отказе от универсальных правил ради признания особого суверенитета определенной группы. Каждая из них представляется как пострадавшая сторона, которая заслуживает особого отношения из чувства исторической справедливости.
В обоих примерах речь идет о «Другом» — так в западной культуре называют того, кто пострадал от европейского господства. Как отмечает философ Михал Павел Марковский, этот Другой становится почти священной фигурой: его нельзя критиковать, нельзя судить и уж точно нельзя требовать, чтобы он жил по «нашим» правилам. Считать, что есть какая-то истина, общая для всех, — значит нарушать его неприкосновенность. Именно поэтому, по мнению сторонников этой идеи, любое универсальное суждение становится формой исключения и насилия.
Должны ли мы преклонять колени перед священным Другим?
Но что будет, если полностью принять эту идею — что у каждой группы или даже у каждого человека есть полное право на собственную правду, собственные ценности и собственную мораль? Автор называет это «культурным суверенитетом» и задает важный вопрос: существует ли тогда хоть какая-то общая граница, за которую никому нельзя заходить?
Если мы, например, говорим, что свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого — не навязываем ли мы тем самым универсальные (а значит, по сути, западные) нормы? Не выходит ли так, что мы всё равно говорим Другому: «Ты можешь быть собой, но только в тех рамках, которые мы считаем допустимыми»? А это уже звучит как попытка снова подчинить себе тех, кого вроде бы хотели освободить.
Проблема идеи культурного суверенитета — даже если ее обосновывать ссылками на колониализм, Холокост или другие трагедии — в том, что она полностью меняет само понимание истины. В этой логике истина всегда чья-то чужая. Она перестает быть целью, к которой стремятся все, и превращается в инструмент: через нее одна группа навязывает другой свой взгляд на мир и свои ценности. Получается, истина — это уже не путь к взаимопониманию, а способ установить контроль и влияние.
Сторонники этой позиции считают, что настоящая свобода для угнетенных не наступает тогда, когда все начинают придерживаться одних и тех же «универсальных» норм. Напротив — свобода появляется, когда жертвы сами создают свои ценности, исходя из своего опыта. И эти новые ценности, по их логике, не могут совпадать с европейскими, потому что они рождаются из другого контекста, из другой истории. Поэтому, считают приверженцы постколониального подхода, моральный долг Европы — не судить эти ценности по своим меркам и не пытаться измерить их «нашими» понятиями добра и зла.
Но не превращается ли такая идея, изначально основанная на уважении к другим культурам, в новую форму расизма? На этот вопрос обратил внимание философ Лешек Колаковский.
Он задает провокационный, но важный вопрос: если мы говорим, что права человека — это всего лишь европейское изобретение, и что в других странах они могут быть непонятны или неактуальны, не означает ли это, что одни народы заслуживают защиты, а другие — нет? Что американцев, например, не стоит пытать, а вот вьетнамцев или албанцев можно, ведь у них «свои традиции»? Если мы примем такую логику, тогда получается, что любые ценности — просто вопрос культурной специфики. Тогда как можно осуждать расовые законы в Южной Африке времен апартеида? Ведь и это можно было бы представить как отражение «местных норм». В итоге выходит, что мы вообще не можем различать справедливость и несправедливость, потому что, следуя этой логике, даже крайности вроде веганства и каннибализма становятся просто вопросом личного или культурного вкуса.
К демократии дискурсов
Ранее мы говорили о том, как отказ от универсальных норм проявляется в политических конфликтах, например в случае Палестины и Израиля. Но та же логика работает и в другой сфере — в образовании. Университеты, которые раньше стремились к объективности и передаче общих знаний, теперь все чаще ставят под сомнение саму идею универсальной истины.
Автор приводит пример из Королевского колледжа в Лондоне: там из учебной программы исключили пьесы Шекспира — «Отелло» и «Венецианский купец» — из-за того, что в них предположительно содержатся «вредные элементы». Вместо них предлагается создавать курсы, которые учитывают больше разных точек зрения и лучше соответствуют современным ожиданиям общества.
Во многих университетах Европы и США учебные курсы переписываются так, чтобы не задевать чувства студентов из разных меньшинств. Например, запрещено использовать слово nigger, даже в историческом контексте. Хотя, если мы хотим по-настоящему понять, как работала система рабства, нужно признать, что белые хозяева именно так и называли чернокожих. По аналогии, невозможно точно описать антисемитизм, не упоминая слова и выражения, которые использовались для унижения евреев. Но все это становится невозможным, если университет больше не стремится к объективному знанию, а ставит на первое место комфорт и эмоциональное благополучие студентов. По такому принципу, если истины вообще не существует, тогда и университет должен перестать быть местом поиска истины. Вместо этого он становится площадкой для «демократии дискурсов» — то есть местом, где каждый может высказываться на равных, а истории и ценности больше не навязываются «сверху».
То, к чему может привести отказ от идеи объективной истины, хорошо иллюстрирует эпизод, описанный философом Михаилом Павлом Марковским. Он вспоминает одно занятие по литературе, на котором обсуждался рассказ русского писателя Андрея Платонова. Во время семинара одна из студенток обратила внимание на фрагмент, в котором, по ее мнению, речь идет о разрушенной человеком гармонии природы. Она уверенно заявила, что главный герой рассказа участвует в этом разрушении, и именно этот момент, как ей кажется, является самым важным в тексте. Марковский, комментируя ее выступление, заметил, что в творчестве Платонова природа обычно изображается как жестокая и безразличная к человеку, и в данном случае речь, скорее всего, идет не о разрушении гармонии, а о чем-то совсем ином. То есть ее интерпретация не совпадает с тем, что, судя по тексту, пытался передать сам автор. Однако студентка на это отреагировала крайне резко: «Мне совершенно все равно, что имел в виду Платонов. Вы спросили мое мнение — я его высказала. А если оно вам не нравится, это ваши проблемы». И в этой фразе — весь сдвиг, о котором говорит автор статьи: важным становится не то, что сказано в тексте, а то, кто говорит и с каким чувством. Анализ заменяется выражением позиции, а личное мнение подается как нечто, не подлежащее обсуждению.
Гнев вышеупомянутой студентки Марковски интерпретирует следующим образом: «Никто не собирается говорить мне, что думать, никто не собирается говорить за меня, мое мнение — это мое мнение, и совершенно неважно, согласен с ним кто-то или нет, и особенно не тот, кто обладает властью, то есть в данном случае учитель». Эта реакция, на первый взгляд, может показаться типичной для левых радикалов, борющихся с иерархиями и авторитетами. Но если присмотреться внимательнее, становится ясно: ровно такая же логика лежит и в основе правого популизма. «Никто не будет говорить вам, что думать, никто не будет говорить за вас, ваше мнение (об иммигрантах, черных, гомосексуалистах, евреях, grabbing women by the pussy, как сказал Трамп, и т. д.) — это ваше мнение, и неважно, согласен с ним кто-то или нет, и уж тем более не должны соглашаться представители современного привилегированного класса — либералы из больших городов». Таким образом, право высказывать личное мнение, не подвергая его сомнению и не соотнося с фактами, становится общим знаменателем для самых разных, даже противоположных идеологий. А те, кто не вписывается в «свое» окружение, начинают восприниматься как чужие. Для популистов такими «другими» становятся как раз либеральные горожане — та самая элита, которая еще недавно считалась носителем универсальных норм.
Истина как условие для разговора
В одном из писем к своей подруге, Мэри Маккарти, философ и автор книги «Корни тоталитаризма» Ханна Арендт формулирует важную мысль: мы часто ошибочно думаем, будто истина — это результат размышлений. На самом деле, говорит Арендт, всё наоборот: «Истина — это то, с чего начинается мышление; она — не конечная цель, которую можно достичь и обладать ею, а скорее некий горизонт, внутри которого вообще становится возможным думать, спорить, формировать убеждения».
Автор статьи трактует это так: истина — не инструмент и не оружие. Она не принадлежит никому и не может быть использована для давления. Но если убрать само представление о существовании истины, любое общественное обсуждение теряет смысл и форму. Все превращается в шум отдельных голосов, где каждый просто выражает себя, не стремясь к взаимопониманию. А когда на первом месте оказывается не смысл, а собственная идентичность, тогда и в разговоре уже не важны разум, аргументы или попытки услышать другого. Главное — чтобы признали: я есть. А если кто-то не согласен — он угрожает не мнению, а самому существованию человека, который это мнение высказал.
Автор убежден: истина, в том понимании, о котором говорила Ханна Арендт, нужна не только для разумных дискуссий, но и как самостоятельная ценность. Это часть духовного наследия Европы. Да, этот континент стал ареной как великих достижений, так и страшных преступлений. Но и то, и другое — часть нашей истории. Признавая свою вину и не закрывая глаза на прошлое, Европа не обязана отказываться от всего, что ею создано. Мы вправе защищать те ценности, которые были открыты здесь, даже если они неидеальны и сложно объяснимы. Потому что некоторые из нас действительно имеют силу говорить со всеми, в любой точке мира. И пусть доказать универсальность наших ценностей трудно — они заслуживают того, чтобы за них стоять.
В своем «Послании Европе» Омри Боэм, обращаясь к самим истокам европейской культуры, сказал об этом следующим образом: «Одним из великих новшеств библейских еврейских пророков было определенное стилистическое новшество [...]: они определяли контрфактическое, даже невозможное, как фактически истинное. Это стилистическое новшество было тесно связано с их открытием гуманизма. Утверждение, дескриптивно формулирующее то, что в лучшем случае выглядит как императив («человеческое достоинство неприкосновенно»), — не как императив, а как истина —либо, строго говоря, ложно, либо достигает описания высшей реальности. Когда мы поймем это, мы также поймем и нечто очень глубокое в еврейских пророках, Платоне и Канте, что окружает лаконичное предложение аурой истинной возвышенности: человеческое достоинство неприкосновенно. Существо, способное произнести это предложение — и испытать чувство, рожденное этим поэтическим жестом, — обладает достоинством и требует уважения».
Источники:
Omri Boehm, „Europa i jej ofiary”, „Przegląd Polityczny”, nr 185 (2024).
Michał Paweł Markowski, „Wojny nowoczesnych plemion. Spór o rzeczywistość w epoce populizmu”, Kraków 2019.
Leszek Kołakowski, „Bałwochwalstwo polityki” [w:] tenże, „Moje słuszne poglądy na wszystko”, Kraków 2000.
Hannah Arendt, Mary McCarthy, „Between Friends. Correspondance 1949–1975”, New York 1995.
Эта статья была опубликована в рамках PERSPECTIVES – нового бренда независимой, конструктивной и многоперспективной журналистики. PERSPECTIVES софинансируется ЕС и реализуется транснациональной редакционной сетью из Центрально-Восточной Европы под руководством Гёте-института. Узнайте больше о PERSPECTIVES.
Со-финансировано Европейским Союзом.
Однако высказанные мнения и взгляды принадлежат исключительно автору(ам) и не обязательно отражают позицию Европейского Союза или Европейской комиссии. Ни Европейский Союз, ни предоставляющий финансирование орган не несут ответственности за их содержание.